– Donna e Madona [8] , я всего лишь записываю вашего сына в школу, его же у вас не забирают. Мы будем заточать мальчика только на дневные часы. Все остальное время он будет оставаться с вами.

Я оставался с матушкой до конца ее жизни, но это продолжалось недолго. Впоследствии я уже слышал угрозу: «Вот монголы заберут тебя, если…» только от брата Варисто в школе, а дома – от старой Зулии. Вот эта женщина действительно была славянкой, родившейся где-то в глухом уголке Богемии. Она происходила из крестьянской семьи, и походка у Зулии была, как у прачки, несущей по полному ведру воды в каждой руке. Она была личной служанкой моей матери еще до моего рождения. После смерти матушки Зулия заняла ее место как няня и воспитательница, в связи с чем ее стали почтительно именовать тетушкой. В своем стремлении вырастить меня приличным и ответственным молодым человеком тетушка Зулия не проявляла особой строгости, разве что часто упоминала орду. Должен признаться, что она не добилась большого успеха в достижении той цели, которую сама же перед собой и поставила.

Частично это произошло потому, что мой тезка дядя Марко так и не вернулся в Венецию после исчезновения младших братьев. Его родным домом давно уже стал Константинополь, ему нравилось жить там, хотя в те времена Римская империя и уступала Византии. Поскольку мой другой дядя и отец оставили опытных и преданных служащих вести наше фамильное дело, а родовое палаццо было вверено попечению таких же умелых домашних слуг, дядя Марко предпочел ничего не менять. Только наиболее важные и особо срочные документы отсылались ему с почтовым кораблем, на его рассмотрение и решение. Таким образом в Торговом доме Поло и у нас дома все шло своим чередом.

В целом дела обстояли благополучно, единственным исключением был я сам. Поскольку я являлся последним и единственным наследником рода Поло по мужской линии – по крайней мере, единственным оставшимся в Венеции, – меня всячески холили и лелеяли, и я об этом знал. Так как я, к счастью, еще не вошел в тот возраст, когда можно самостоятельно управлять делами или домом, я ни перед кем из взрослых пока не нес ни малейшей ответственности. Дома я всегда добивался своего и получал все, что хотел. Ни тетушка Зулия, ни мажордом, старый Аттилио, ни кто-либо другой из немногочисленных слуг не смели поднять на меня не только руку, но даже голос. К катехизису я больше так никогда и не вернулся и скоро забыл все известные мне псалмы. Я начал прогуливать школьные занятия. Когда же брат Варисто, отчаявшись призывать монголов, обратился за помощью к палке с металлическим набалдашником, я просто-напросто бросил школу.

Остается лишь удивляться тому, что я все-таки получил какое-никакое приличное образование. Правда, я достаточно долго оставался в школе, чтобы научиться читать, писать и считать, а также говорить на торговом французском. Полагаю, это произошло потому, что я все-таки понимал, что мне понадобятся все эти навыки, когда я вырасту и займусь семейным делом. Я изучал также историю Земли и ее описание, как оно давалось в «Книге об Александре». Я впитал все это по большей части из-за того, что завоевательные походы Александра Великого привели его на Восток. Я представлял себе, как мои отец и дядя бредут по тем же дорогам, что и он. При этом я не думал, что мне в жизни понадобится знание латыни, и в то время, когда весь класс зубрил скучные правила и наставления из «Timena», интересовался совершенно иными вещами.

Хотя наставники мои громко причитали и предсказывали мне печальный конец, мое упрямство вовсе не означало, что я был злым ребенком. Самым главным и постоянным моим грехом было любопытство, если, конечно, считать его грехом, как это принято на Западе. Нам по традиции предписывалось ладить со своими соседями и ровней. Святая Церковь требовала от нас безоговорочной веры, настаивая, чтобы мы душили в себе все вопросы или убеждения, к которым пришли своим умом. Что же касается практической стороны жизни, то венецианская торговая философия утверждает, что единственная ощутимая истина – это расчеты в самом низу страницы расходной книги, где уравнены дебет и кредит.

Однако что-то во мне восставало против того давления, которое на меня оказывали в детстве школа и обстоятельства. Мне не нравилось жить по правилам, мне не хотелось, чтобы мной управляли расчеты торговцев или строки молитвенника; я был нетерпелив и, видимо, просто не доверял полученной от других мудрости, этим обрывкам информации и призывам, тщательно отобранным и приготовленным, подобно пище, для потребления и усвоения. Мне было больше по душе самому охотиться за знанием, даже если я находил его сырым и неприятным на вкус, а такое случалось часто. Мои стражи и наставники обвиняли меня в отлынивании от тяжелого труда, без которого, по их мнению, было невозможно получить образование. Они и представить себе не могли, что я с самого детства избрал гораздо более долгий и тяжелый путь и что я буду следовать им, куда бы он меня ни завел, всю жизнь.

Так вот, поскольку я тогда бросил школу, но не мог прийти домой и рассказать об этом, то вынужден был праздно шататься во время занятий по городу. Иной раз я забредал и в здание, принадлежавшее Торговому дому Поло. Тогда оно располагалось там же, где и сейчас, на Рива-Ка-де-Дио, примыкающей к берегу эспланаде, которая выходила прямо на Венецианскую лагуну. Со стороны моря эспланаду окаймляли пирсы, между которыми покачивались бортами друг к другу лодки и корабли. Чего здесь только не было – корабли маленьких и средних размеров, лодки с низкой осадкой, принадлежавшие горожанам гондолы, рыбацкие лодки bragozi (шкентели), плавающие салоны, называемые burchielli (шлюпы). Но особенно часто встречались морские венецианские галеры, которые были пришвартованы вперемешку с английскими и фламандскими cog (маленькими рыболовными судами), славянскими trabacoli (люгер) и левантийскими caique (каиками). Большинство из этих кораблей были такими огромными, что их мачты и бушприты нависали над улицами, отбрасывая ажурную тень на булыжную мостовую, почти на всем протяжении вытянувшись вдоль берега разноцветных фасадов зданий. Одно из этих зданий принадлежало (да и сейчас принадлежит) нашему Торговому дому: похожий на пещеру пакгауз с единственным отгороженным внутри помещением – конторкой служащего.

Мне нравился пакгауз. Он пропах ароматами всех стран, поскольку был забит мешками и коробками, тюками и бочками с товарами со всех концов мира – там было все, начиная с воска варваров и английской шерсти и заканчивая александрийским сахаром и марсельскими сардинами. Работавшие в пакгаузе мускулистые мужчины были увешаны мотками веревки, молотками, рыболовными крючками и другими инструментами. Они всегда были заняты: один мог заворачивать в дерюгу груз изделий из корнуоллской жести, другой прибивал крышку на бочку с прибывшим из Каталонии оливковым маслом, а третий нес на плечах в доки ящик с мылом из Валенсии. Все они постоянно выкрикивали какие-то команды типа «logo!» («клади!») или «corando!» («неси!»).

Мне также нравилась и конторка служащего. В этой тесной клетушке сидел человек, который всем здесь и руководил, – старый Исидоро Приули. Без видимых усилий и суеты, имея в своем распоряжении всего одни лишь счеты, maistro Доро записывал все в свою учетную книгу, охватывавшую все торговые маршруты. Тихонько пощелкивая цветными костяшками счетов, он единым росчерком пера в книге мог отправить в Брюгге амфору красного корсиканского вина, послав в обмен обратно на Корсику моток фламандских кружев: оба этих груза встречались в нашем пакгаузе. Как количество вина, так и длина мотка кружев при этом тщательно замерялись, чтобы Торговый дом Поло не упустил при сделке свою выгоду.

Из-за того, что множество товаров в пакгаузе были легко воспламеняющимися, Исидоро не пользовался ни лампой, ни даже свечкой, чтобы осветить свое рабочее место. Вместо этого высоко на стене у него над головой располагалось большое вогнутое зеркало. Оно вбирало в себя отраженный дневной свет и направляло его вниз, на высокий стол Исидоро: в результате сидевший за ним над своими книгами maistro Доро был похож на маленького сморщенного святого с огромным нимбом. Я любил стоять у края этого стола, восхищаясь тем, что в каждом движении пальца maistro заключена такая власть. Ему тоже нравилось рассказывать мне разные вещи о своей работе, которой он так гордился.